Эту историю я узнал от своего друга. Я изменил в ней только имена. В остальном передаю ее так, как она была мною услышана.

 

«Я белая чайка. Взмахиваю крыльями. Лечу все выше в голубое небо. Я объята прозрачной голубизной. Внизу море. Оно теплое, ласковое и такое же голубое, как небо. Я белая чайка в голубом небе. Вокруг — только голубизна...»

 

Она стояла рядом со мной, очень высокая, с красивыми черными локонами и удивительно добрыми, большими карими глазами, из которых, как мне казалось, исходило какое-то волшебное сияние. Мне было двадцать лет. Она была старше. Внешне мы с ней были похожи. Но между нами существовала огромная разница, заключавшаяся, увы, не только в возрасте. Она была стройной и гибкой. А мои руки и ноги из-за повышенного мышечного тонуса с трудом повиновались мне и жили словно своей отдельной жизнью. Она была полноценным человеком с экстраординарными возможностями. Я же сидел в инвалидном кресле на колесах, поскольку с детства страдал последствиями церебрального паралича. Она была врачом, я — ее пациентом.

Познакомились мы случайно на дискотеке в парке евпаторийского санатория «Ударник», куда я приезжал на велоколяске вечерами по воскресеньям. Я любил слушать музыку и песни. Кроме того, мне хотелось быть среди людей, несмотря на то, что я очень стеснялся своего физического состояния и речевых дефектов и редко отваживался с кем-нибудь заговорить. Звучала песня «Снег кружится». Отдыхающие встали со скамеек и начали медленно танцевать. Я, как всегда, остановился под деревом, возле балюстрады, и, глядя на них, невольно представлял себя танцующим. Смеркалось. В зелени листвы зажглись фонари. Когда музыка смолкла и все стали уходить, кто-то легонько дотронулся до моего плеча.

— Тебе здесь нравится?..

Обернувшись, я увидел женщину, которая смотрела на меня по-доброму и внимательно. Я улыбнулся ей, но не смог произнести ни слова, потому что от неожиданности и стеснения меня сковали спазмы. Я тотчас отвел взгляд в сторону, чтобы не прочесть в ее глазах жалость.

— Я сейчас попытаюсь снять твой тонус, — спокойно сказала она, подошла ко мне сзади и сделала несколько движений руками над моей головой.

Я будто бы на несколько секунд погрузился в сон, голову слегка покалывало тысячами мягких иголочек. Вслед за этим я впервые в жизни почувствовал, что двигаться стало намного свободнее.

— Вы, наверное, фея из сказки? — произнес я совершенно четко и без малейшей запинки. — Мне ведь действительно лучше!

— Нет, я не фея, я пока только учусь, — улыбнулась она и добавила, — а что тебе лучше, так это я и сама вижу. Я нейропсихолог. Работаю в этом санатории. Приезжай сюда через день. Будем повторять сеансы. Если у тебя появятся стойкие улучшения, это будет нашей общей победой. Ну как, договорились? Зовут меня Ирина... Ирина Николаевна, запомнишь?

— Алексей, — назвал я свое имя.

И мы расстались, как мне показалось, оба очень довольные встречей.

С того дня я стал бывать в «Ударнике» чаще.

 

Моя болезнь возникла в раннем детстве после так называемой “гемолитической желтухи”. Ходить я не умел. Сначала думал, что это от страха. Когда мама пробовала водить меня за руку, я все время боялся... Боялся упасть. Боялся, что из-под дивана выскочит Буратино и напугает меня. Почему именно Буратино, я не знал, но ноги у меня тотчас перекрещивались, и я повисал на маминой руке. Я не мог нормально сидеть и постоянно “сползал” со стула. В остальном я нисколько не отличался от других детей.

Родители делали все, чтобы поставить меня на ноги. Возили в Москву, в Институт Дефектологии. Потом я лечился в Ленинградском Институте Турнера. Летом, по совету врачей, мы всей семьей каждый год непременно отправлялись в Евпаторию, где я принимал ванны, грязи, электростимуляцию мышц и массаж.

Хорошо помню, как одна взрослая девочка приносила на пляж мозаику, и я неверными руками пытался выкладывать узоры из блестящих цветных шариков. Нередко моя рука вздрагивала — шарики разом рассыпались по песку. Но девочка не сердилась. У нее были такие же, как у меня, жесткие черные волосы. Я заметил, что отец как-то по-особому, пристально смотрел на эту девочку. В скором времени он, сославшись на занятость, перестал сопровождать нас с мамой в поездках на юг.

Я был на редкость впечатлительным и пытливым ребенком и рано начал учиться. Так как я не мог посещать школу, преподаватели приходили ко мне домой и обычно оставались довольны моей успеваемостью. В Евпатории я написал свои первые стихи и рассказы. Но, кроме моих учителей, у нас редко кто-нибудь бывал. Друзей у меня не было вовсе. Их мне заменяли книги. Как ни странно, при этом я обладал отличной интуицией, позволявшей мне безошибочно разбираться в людях.

Только после нескольких операций и долгих, порой изнурительных занятий у шведской лестницы я наконец-то получил возможность стоять, ходить с посторонней помощью и даже смог делать довольно точные акварельные рисунки с натуры, которые, правда, давались мне ценой невероятных усилий. Мама вложила много труда в то, чтобы я сумел окончить школу: придумывала различные приспособления, облегчающие письмо, доставала интересные книги, старалась восполнить мне отсутствие общения со сверстниками и сама учила меня живописи. Я овладел несколькими иностранными языками.

Единственное, что продолжало меня беспокоить, были резкие непроизвольные движения и спастичность мышц, с которой было никак не справиться ни мне, ни врачам. Лекарства для снижения тонуса не помогали. От них только хотелось спать. Мои беспрерывные дерганья руками и ногами вдобавок очень сильно раздражали отца, который в пору моей юности вдруг начал отдаляться от нас и вскоре запил. Это стало еще одной трагедией.

Часто, придравшись к чему-нибудь, он со злостью хлопал дверью и уходил из дому. Мы с мамой стояли у окна и видели, как мой отец шел куда-то один по безлюдному ночному тротуару...

«Почему? Что мы ему такого сделали?..» — с обидой и горечью говорила мама. Я подавленно молчал. Хуже всего было одиночество и ощущение того, что уже ничего нельзя исправить. Особенно я волновался за маму. Вместе с тем я всегда чувствовал в себе нечто такое, что не давало окончательно пасть духом.

Мама и я не могли дождаться отпуска, чтобы, как прежде, уехать в Евпаторию и немного отдохнуть. Ни о каком лечении мы, разумеется, уже не думали. Нужно было как-то встряхнуться, отойти от всего, что мучило нас дома, чтобы сохранить себя людьми...

 

Евпатория. Этот город со степными рассветами, мелодичным воркованием горлиц и шумом морского прибоя с давних пор сделался для меня родным.

Мы бывали там в различное время года. Сперва брали путевку в пансионат «Дюльбер» а позже стали снимать сарайчик в уютном дворе на улице Горького. Поздней весной в воздухе носился аромат акации, душистых соцветий бирючины и соленый запах моря. Летом на клумбах и газонах вдоль набережной цвели розы разной величины и окраски, над которыми летали большие бабочки-парусники с черными хвостиками на крыльях. На длинных стеблях поднимались из пучков острых, ланцетовидных листьев белые фонарики цветов юкки. В августе обычно зацветала софора. Море менялось в зависимости от погоды. При ясном небе оно было голубое с зеленоватым оттенком. В шторм синело или становилось свинцовым. А иногда на его поверхности ясно обозначивались зеленые, лазурные и перламутровые полосы.

Первую половину дня я купался. В воде скованность проходила, и я плавал, отлично загребая обеими руками. Ноги, правда, слушались меньше. Я быстро уставал. И, тем не менее, в море мне всегда становилось лучше. Я заползал туда по песку на четвереньках. У берега вода была теплой и прозрачной, с обрывками бурых водорослей. Глубже — прохладнее. Чтобы тем же способом выйти на берег, сил уже не доставало. И нужно было заранее просить какого-нибудь мужчину, чтобы тот, схватив меня, что называется, в охапку, вытаскивал из воды. Даже при моем хрупком телосложении и "бараньем весе", на это соглашался не каждый.

После обеда я гулял по набережной на своей коляске с ручным приводом или же отправлялся в «Ударник». От нас до санатория «Ударник» путь был неблизкий. Я “полз” на коляске черепашьим шагом почти через всю набережную. Случалось, что пальцы левой руки, державшей руль, вдруг сами собой разжимались, и мне волей-неволей приходилось останавливаться, ставить коляску на тормоз и ждать, пока строптивая рука снова не начнет мне подчиняться.

Но так было до встречи с Ириной. Теперь же в моем самочувствии наступали явные сдвиги. И можно было нисколько не сомневаться в том, что ее сеансы пошли мне на пользу. Я стал гораздо спокойнее. Во время каждого сеанса у меня как бы на миг отключалось сознание, после чего я просыпался с ясной головой. Руки, ноги, шея и спина освобождались от многолетних оков болезни, и я постепенно учился правильно владеть руками. Улучшалась речь. Я словно бы оживал. Частенько мы с Ириной по очереди играли в серсо. Я накидывал кольца с близкого расстояния, сидя на коляске. Ирина собирала те из них, которые падали мимо, со смехом бросала их мне: «Алешка, лови! Ведь получается у тебя! Ты видишь! Какой ты молодец, честное слово! А сейчас отдохни и посмотри, как я это делаю». И она начинала одно за другим легко накидывать кольца на деревянные колышки с количеством очков.

— Слушай, не попробовать ли нам станцевать, а? — как-то предложила Ирина. — Да, да, что тут такого?! — сказала она, увидев мое недоумение. — Опора на ноги у тебя есть. Значит, тебе пора выходить из твоего знаменитого велосипедного “драндулета” или “кабриолета”, как там ты его называешь. И когда на танцплощадке никого не было, Ирина помогла мне встать с коляски:

— Не бойся! Я сильная — не брошу.

Мы с нею с грехом пополам сделали несколько шагов вправо, а затем влево. Я и впрямь чувствовал, что не упаду. Но вовсе не из-за того, что она придерживала меня за руки, — я вдруг явственно ощутил уверенность в ногах, а во всем теле небывалую легкость. Впечатление у меня осталось поистине потрясающее.

— Ну что ж, Алешка, очень даже неплохо, верно? — сказала Ирина когда мы, уже слегка утомленные, сели на первую попавшуюся скамейку. Кивком головы она откинула со лба волосы. Странно, но этот жест был мне до крайности знаком. Я делал точно также, когда челка падала на глаза.

— Ты чувствуешь, что держишься на ногах?

— Конечно, чувствую. Вы теперь наверняка скажете, что я лентяй?

— И не подумаю, Алешка! Неужели тебя так называли?

— Да.

— Кто же?!

— Некоторые методисты по лечебной гимнастике, — когда у меня не сразу выходило какое-нибудь упражнение.

— Методисты по лечебной гимнастике, — раздумчиво, словно для себя, повторила Ирина, — должно быть, они знали, что ничем не могут тебе помочь и хотели таким образом “подбодрить” как бы... Это у них называется “апелляцией к личности”... А скорее, от бессилия... Знаешь, иногда бессилие делает людей жестокими. Прости их. И не сосредотачивайся на этом, ладно? Ты многое уже смог преодолеть в себе самостоятельно и остальное преодолеешь. Я уверена. Когда хочешь сделать движение, которое у тебя не получается, ты отвлекись на секунду и подумай, что будешь делать дальше. Предположим, нужно взять карандаш. Пальцы не слушаются. Представь, что ты его уже взял и проводишь на бумаге первую линию нового рисунка. Взять карандаш тебе будет тогда гораздо легче. Дай-ка сюда левую руку. Расслабь ее. Это теперь не твоя рука, а моя. Что, никак не поддается? А видишь — тополь стоит. Какой он красивый, верно? Заметь, каждый лист на нем сверху зеленый, снизу серебристый. Посмотри на него и произнеси мысленно: «Передо мной растет тополь с очень красивыми серебристо-зелеными листьями». Рука пошла, Алешка! Превосходно!.. Постарайся запомнить это состояние. Сейчас мы ею как следует займемся. Правда, Алешка? Вот и я говорю — правда, — она тихо улыбнулась и принялась разминать мне кисть руки.

Наши отношения с Ириной не походили на отношения врача и больного. Она не выписывала лекарств, не давала скучных рекомендаций. Она всегда была со мной на равных и дарила мне частичку собственной души. Она была какая-то очень своя. Ее радость пробуждала во мне надежду и несказанный восторг, что, я, наконец, стану таким, каким должен был быть уже давно, — здоровым и крепким. И в то же время я немного робел перед ней. Возможно, потому что Ирина казалась мне человеком глубоким и весьма незаурядным. А, может, и еще почему-то. Что заставляло ее так вести себя со мной, я не знал.

— Ира, как же это происходит?

— Вот так сразу все возьми да скажи! — рассмеялась она. — Я хочу, чтобы ты мне верил, Алешка. Верил просто так, безоглядно и безо всяких объяснений. Понимаешь? Но если этого недостаточно, могу сказать, что в процессе болезни в двигательных центрах твоего головного мозга сформировалась патологическая схема, которую я помогаю тебе разрушить с помощью своих нервных импульсов.

— Скажите, я выздоровею совсем?

— Знаешь, мы с тобой только недавно начали проводить эти сеансы. Все будет зависеть от того, насколько полно ты сможешь привыкнуть и освоиться с тем состоянием, которое даю тебе я. И потом, Алеша... — она секунду помолчала, — даже когда здоровый с детства человек чем-то серьезно заболевает, он совсем, вернее, полностью, к сожалению, редко когда выздоравливает. Ты взрослый, и я могу тебе это сказать. Но стараться и надеяться необходимо. Мы с тобой сейчас вдвоем стремимся победить твою болезнь, поэтому должны стараться и надеяться вместе. Ведь успехи у тебя уже есть, и это — главное.

Ирина стала казаться намного моложе, чем в нашу первую встречу. Иногда в ней вдруг угадывалась восторженная девушка-подросток. Она улыбалась, ее глаза светились счастьем. И, тем не менее, в улыбке Ирины мне почему-то была видна затаенная грусть.

«Надо надеяться и верить, — говорила она. — И тогда... Тогда можно достичь даже самого невозможного».

 

Теперь я каждый раз возвращался из санатория, чувствуя необычные перемены в себе и окружающем. Пирамидальные тополя набережной, курортные фотографы со своими нелепыми бутафорскими раковинами, ярко одетые люди вокруг — все это и многое другое, и прежде вызывавшее у меня ощущение постоянного праздника, с появлением Ирины приобрело особый смысл. Во мне стало зарождаться к ней новое, неизведанное чувство восхищения, бесконечной благодарности, — и еще что-то доброе, возвышенное и трепетное, чему я не мог найти названия.

Издалека слышалась уже знакомая мелодия:

«Это об Ирине, — думалось мне, — вернее, о нас двоих... и еще о том, что я скоро поправлюсь».

Когда я проезжал мимо курзала, то будто бы в подтверждение моих мыслей, там оглушительно загремели литавры, и слегка надтреснутый голос пропел: «Тако-ого друга, как ты, да-арит жизнь только ра-аз!»

Ее кабинет находился на втором этаже. Мне было никак не взобраться туда по лестнице. Ирина ждала меня внизу на скамейке под плакучей ивой. Нередко я приезжал первым. Она спускалась ко мне в своем неизменном белом халате и колпаке, который обычно носят врачи и медсестры. И помогала заехать с набережной на высокий поребрик. Из-под колпака выбивались ее жесткие, упругие локоны.

Свои сеансы она, как и в первый раз, проводила здесь же, в парке. В это время отдыхающие шли ужинать, и нам никто не мешал.

Однажды она вышла в светлых брюках и легкой блузе небесно-голубого цвета. На ее черных, волнистых, с длинными, блестящими локонами волосах лежал розовый блик заката. Тонкие черты ее лица были бледны. Такой я ее еще никогда не видел...

Я говорил ей “вы”, а называл Ирой — так мне было легче произносить ее имя. Я не умел открыть ей своих чувств, в которых сам еще не мог толком разобраться. Про себя я постоянно восхищался ею. А с ней был непростительно застенчив и даже замкнут. Отвечал односложно. Но внезапно что-то переменилось во мне:

— Вы такая красивая, — а сегодня — особенно. И вообще вы мне очень нравитесь. Только не обижайтесь, пожалуйста. Когда я говорил ей это, у меня немного кружилась голова.

Она положила обе руки мне на плечи, взглянула в глаза.

— Обижаться? На что?! На то, что я тебе нравлюсь или на то, что я такая красивая, а? Алешка, мы тут с тобой бьемся, чтобы раскрепостить твои мышцы, а ты еще и внутренне весь зажат... Ну, что мне с тобой делать?! — сказала Ирина каким-то по-особому проникновенным голосом. Ее глаза потеплели. — Мне приятно это слышать, пойми. И большое тебе спасибо, что ты вот так... ко мне... Но разве, если кто-то кому-нибудь нравится, это плохо и на это стоит обижаться? Ты мне тоже нравишься, Алешенька. Постарайся остаться тем же добрым и отзывчивым человеком, каким я тебя узнала. Только будь раскованнее. Мы ведь... друзья, и я тебя никогда... запомни, никогда не предам, что бы ни случилось. А теперь скажи, что тебя так тревожит. Возможно, я тебе чем-то сумею помочь.

Мы сели под ивой. И я поведал об отце... Она слушала, не перебивая, но ее лицо вдруг сильно побледнело.

— Алешка... почему, почему мы с тобой так поздно встретились, вернее, это я поздно нашла тебя? — взволнованно прошептала Ирина. — Жизнь у нас могла бы сложиться совершенно иначе. Сейчас это... это... Мы с тобой...

Ей никак не удавалось подыскать нужное слово.

— Ты многому научился сам, — продолжала она, становясь уже более спокойной. — Попробуй научиться не обращать внимания, абстрагироваться как бы от всего, что мешает. Это тяжело, тем более, что ты так тревожишься за маму. Но для тебя это очень важно. И ты можешь больше. Ты можешь. Понимаешь? Если ты не будешь болезненно воспринимать те неприятности, назовем это так, — которые вам доставляет отец, то и маме сразу будет легче — увидишь. Она сделала для тебя все, что могла. Пойми ее. И потом, как бы тебе сказать, отец у тебя неплохой. Ему просто трудно. Бывают у людей такие периоды, когда наступает перелом. Только одни могут справиться с собой в такие моменты, а другим... Другим это дается, увы, нелегко. Есть отличный прием автотренинга, когда тебе больно или скверно на душе. Ты представляй, что ты птица, чайка, например. Я могу вообразить себя чайкой, значит, сможешь и ты. У нас с тобой много общего... Я знаю... Говори себе: «Я белая чайка. Взмахиваю крыльями. Лечу все выше в голубое небо. Я объят прозрачной голубизной. Неприятности далеко. Их нет. Внизу море. Оно теплое, ласковое и такое же голубое, как небо. Я белая чайка в голубом небе. Вокруг — только голубизна». Когда ты вслух или про себя произнесешь фразу: «Взмахиваю крыльями», то сразу почувствуешь, как твои руки сами поднимаются вверх. Это заодно поможет тебе расслабляться, когда меня не будет рядом... только обязательно чайка, потому что нам с тобой нужно море.

Она так и сказала: «...Нам с тобой нужно море!»

Лицо Ирины выглядело задумчивым и одухотворенным. Большие карие глаза заблестели. Вдруг я словно очнулся:

— Ира, вам нехорошо?

— Да, Алешка, сердце немного кольнуло.

— Я вас расстроил?

— Что ты, нет. Нисколько. Все уже давно прошло... Она через силу улыбнулась. Я был в полном смятении. Почему она сказала, что если бы мы с нею встретились раньше, то жизнь у нее и у меня сложилась бы совершенно иначе? Понятно, имея такие уникальные способности, она непременно вылечила бы меня. А что стало бы с нею? И что должны были означать прерванная почти на полуслове фраза: «Мы с тобой»... и ее внезапное волнение, когда я заговорил про отца?

 

Несмотря на это, я продолжал жить, как в прекрасном сне. Возвращаясь из санатория во дворик, затерянный в глубине курзала, я мечтал о том, что послезавтра вечером опять увижу Ирину. Даже простой разговор с ней, ее взгляд, жест действовали на меня благотворно. Порой меня охватывало нетерпение, хотелось видеть ее чуть ли ни каждый день, каждую минуту, независимо от сеансов. Любое слово, сказанное ею, сразу же находило отклик в моей душе.

По ночам, лежа в постели, в крошечной комнате, с акациями за окном, я мысленно повторял: «Я белая чайка. Взмахиваю крыльями. Лечу все выше в голубое небо...» И мои руки медленно поднимались вверх, а затем так же медленно и плавно опускались, словно они и, правда, были крыльями большой морской чайки. А я чувствовал расслабление и вместе с тем колоссальный прилив бодрости.

Мама, похоже, еще больше, чем я, радовалась изменениям в моем здоровье: «Ты и ходишь легче: я тебя почти совсем не держу, и дергаться перестал. Вот что значит свежий воздух, фрукты, морские купания и спокойная обстановка».

Я решил не раскрывать маме действительную причину моих улучшений, потому что не знал, как к этому отнесется Ирина, и, кроме того, что-то точно подсказывало мне, что лучше оставить все, как есть.

В Евпатории мы обычно старались не вспоминать о домашних трудностях. О них мы говорили лишь в день приезда, когда они были еще слишком свежи в памяти. Позднее все, связанное с домом, вытеснялось новыми впечатлениями и отходило на второй план. Пружина курортной жизни понемногу раскручивалась все быстрей, не давая мыслям задерживаться на мелькающих днях. А то, от чего мы уехали и к чему должны были неминуемо вернуться, очень скоро начинало казаться ничтожно малым. Но по мере того, как мамин отпуск заканчивался и приближался срок нашего отъезда, дни снова будто бы замедляли свой бег, и эти трудности представали перед нами в свою натуральную величину.

И вот однажды вечером я, выбрав подходящий момент, сказал маме, что мы зря так переживаем, что нам надо каким-нибудь образом повлиять на отца и, может быть, даже поддержать его морально.

— Ты, безусловно, прав, Алеша, — ответила мама. — Но сколько раз я пыталась делать это... И, в конце концов, поняла — бесполезно. Поддерживать и помогать можно тому, кто принимает твою поддержку и помощь, то есть кто хочет, чтобы ему помогли и сам стремится выкарабкаться из ситуации, в которой оказался. Да, твой отец хороший специалист, и на работе его ценят, и друзья у него толковые, но мы ему не нужны. Его, видишь ли, ничто не остановило ни в молодости, ни сейчас, так о чем, собственно, может идти речь?

— Что ты имеешь в виду?

— Ты этого не знаешь, я тебе никогда не говорила. Все думала, маленький ты у меня — будешь еще сильнее переживать, а тебе и своего с лихвой хватает. У твоего отца задолго до того, как мы с ним поженились, была другая женщина. Причем она жила где-то здесь, в Крыму, работала врачом в поликлинике, и про нее ходили слухи, что был у нее какой-то особенный целительский дар. Отец познакомился с ней на летней практике. Они прожили три года. А потом отец оставил ее и крошечную дочурку. Девочка такая хорошенькая, он сам как-то в порыве откровения показал ее фотографию. Вернее, он бы мне никогда не признался, если б не подумал, что дочка, закончив десятилетку, приедет к нам учиться дальше. Но она не приехала. Говорил, ручки к нему тянула, плакала и все просила: папа, не уходи! Ушел. Что ему ее слезы! Я хочу, чтобы ты меня правильно понял. Против этой девочки я ничего не имею и охотно стала бы ей помогать, она же тебе, Алеша, сестра, пусть и неродная. Но, узнай я об этом раньше, ни за что бы не вышла за твоего отца.

После маминых слов во мне все разом всколыхнулось.

— И как же зовут мою сестру, мама?! — почти что выкрикнул я.

— Иринка. На той фотографии было ее имя.

Нелегко передать чувства, охватившие меня в ту минуту... Я забыл обо всем на свете. Ирина — моя сестра?!.. Без сомнения, это так! Мне сразу же захотелось, чтобы моей сестрой была именно она. «Она просто не знает, как сказать, потому что опасается причинить мне боль... А может быть, если бы не проклятый паралич...» — размышлял я, до мельчайших подробностей вспоминая наши с ней разговоры. Я доказывал себе, что она моя сестра, и тотчас опровергал сам себя, считая такое, по меньшей мере, абсурдным, и даже не поддающимся воображению. Абсурдным? Но почему?

Целую ночь я провел в бесплодных раздумьях, пока под утро, наконец, не уснул...