Переднее колесо инвалидной коляски с шорохом уперлось в парапет, отделяющий пляж от набережной. Алена подъехала к узкому проему, который служил дополнительным входом на пляж. Народу у моря сейчас было не так много, как днем. Лишь где-то вдалеке, возле самого прибоя, под надзором родителей резвились дети.

«Что ж, лучше и быть не может», — с некоторой обреченностью подумала Алена и стала снимать футболку, а затем свои фирменные шорты из джинсовой ткани, с бахромой — подарок матери. Правая рука, в большей степени подверженная непроизвольным движениям, выписывала в воздухе зигзаги. Так что раздеваться приходилось с помощью одной левой, которая тоже плохо слушалась. Чтобы заставить работать сжатые в кулак пальцы, Алене нужно было прикладывать неимоверные усилия, повернув при этом голову в другую сторону и не глядя на руку. Ну вот теперь, кажется, все...

Оставшись в желтом цельном купальнике, плотно обтягивавшем ее высокую грудь и узенькую девичью талию, Алена кое-как приподнялась с коляски, сложила одежду в небольшой ящичек под сидением и в изнеможении легла на песок. Она впервые в жизни была на пляже одна. Раньше родители приводили ее сюда только на массаж и лечебную физкультуру и изредка, — чтобы искупать. Она не знала, что значит загорать или просто так лежать на песке, как делало большинство курортников, да и врачи не советовали. Говорили, что ей загорать вредно. Сейчас песок уже не был горячим, а лишь приятно согревал тело.

Снизу окружающее представлялось ей в новом, неожиданном ракурсе: топчаны, далекие пляжные кабинки, и даже маленькие дети, казались ей очень большими, а небо — прямо-таки огромным, всепоглощающим. Если бы не ее крайнее душевное смятение, она бы еще долго рассматривала все вокруг и удивлялась необычности того, что видела. Алена, как могла, вытянулась на песке, стараясь разогнуть спазмированные руки и ноги, и несколько минут лежала неподвижно. Потом она, с трудом подтягиваясь на левой руке, неуклюжими рывками поползла к морю.

 

Несмотря на свой неизлечимый врожденный недуг, из-за которого она не могла самостоятельно передвигаться, Алена была веселой и жизнерадостной и отличалась вдобавок незаурядной внешностью: каштановые, пушистые волосы, серые, пронзительные и какие-то говорящие глаза. Училась она дома. Много читала, слушала музыку, особенно нравилась ей классика: Шопен, Чайковский, Равель. Произведения этих композиторов пробуждали в ней надежду на счастье, дарили мечты. Кроме того, занимаясь в городском молодежном Литобъединении, Алена сочиняла стихи и надеялась выпустить первый поэтический сборник. Соседка, бойкая, молодая женщина всегда в серьгах и с маникюром, глядя на нее, сидящую в коляске, недоумевала:

«Ленка, и как это ты вот так можешь, а? Окажись я на твоем месте, я бы ни за что не смогла».

«Мне жить интересно», — отвечала Алена.

Еще у Алены был друг Саня, с которым они росли в одном дворе. Саня был чудесным парнем. И не только потому, что возил ее в кино, часто гулял с ней по тихим улочкам старого города. Он относился к Алене по-особому внимательно и даже трепетно. Похоже, только один Саня знал, как ее нужно удобнее усадить на коляску. Помогал ей справиться с непокорными руками. Приспосабливал для этой цели мягкие ремешки, обшитые тканью кожаные манжеты, в которые очень осторожно продевал Аленины руки и пристегивал их к подлокотникам коляски.

Когда Алене выдали в Собесе кресло на колесах с рычажным управлением, Саня не пожалел времени на то, чтобы разобрать его и сложить заново, но уже в педальном варианте. А потом так же долго и настойчиво учил Алену управлять своим изобретением. Теперь она могла ездить сама на не очень далекие расстояния. Со временем она привыкла к новой коляске. И руки уже не надо было, как прежде, пристегивать к подлокотникам.

Саня говорил, что как-нибудь он непременно свозит Алену на неделю в Сочи, где живет его бабушка. Алена соглашалась на это. Потому что верила ему. Потому что знала — Саня не подведет ее никогда.

«Ты меня действительно любишь — такую?» — однажды откровенно спросила она у него.

«Что значит — “такую”? Такую славную и милую? Я тебя очень люблю, Аленушка. Забудь, что не можешь ходить. В тебе есть то, чего нет у других».

Саня смотрел на нее так, что на душе у Алены сразу теплело и становилось спокойнее. Зато дома покоя не было. Отец все чаще возвращался с работы пьяным. Раньше, когда он приходил, как говорится, слегка под хмельком, то бывал веселым, разговорчивым. Мать даже просила его иногда, чтобы он немного выпил. Но со временем в нетрезвом виде он становился неоправданно резким, а порой даже грубым. И вот как-то накануне окончания школы, когда Алена готовилась к выпускным экзаменам, отец неожиданно явился домой среди дня, еле держась на ногах. Неровными шагами он как-то странно засеменил к столу и оперся о него ладонями. От него исходило что-то чужое, недоброе.

«Ты еще долго будешь болеть?!»

«Что, что?» — Алена подняла глаза от учебника.

«Я спрашиваю, ты еще долго будешь болеть!!! Даю тебе сроку полгода. Если за это время никаких улучшений у тебя не будет — сдам в дом инвалидов! В войну погибло двадцать миллионов, два-а-адцать миллио-о-онов здоровых, сильных людей, не для того, чтобы какие-то калеки жили на свете и мешали остальным!!!»

Злые, тяжелые слова падали с пьяных губ кусками ржавого железа. От них Алене нельзя было ни уйти, ни спрятаться. Они били ее, ранили, давили. В глазах у нее померкло... И это говорил ее отец! Сперва в ней все всколыхнулось, и она попыталась что-то сказать. Но у нее лишь вырвались хриплые, ни на что не похожие стоны. Алена вдруг ослабела, поникла, руки ее задрожали. И она уткнулась лицом в учебник.

«Гриша! — раздался встревоженный голос матери. — Что там опять с тобой? Снова напился? Сколько раз я уже говорила — выпил — ляг поспи? Пойдем-ка, я тебя сейчас в кроватку уложу», — сказала мать с ласковой ненавистью.

«Ничего-ничего. Мы просто разговариваем. Все нормально. У нас все н-нормально», — заплетающимся языком, но уже совершенно другим, заискивающим тоном произнес отец. Матери он побаивался и дал себя увести.

Следующие дни проходили будто в тумане. Алена не помнила, как сдала экзамены и сдала ли их вообще. Помнила только, что ее навещал кто-то из учителей и о чем-то спрашивал. В ней произошли перемены. Алена сделалась замкнутой, все время молчала. Мысли точно раздваивались в ее мозгу. Их трудно было собирать воедино и додумывать до конца. Она ни о чем не стала говорить матери — той и так хватало горя, — а лишь благодарила ее буквально за каждую мелочь. Однако мать догадалась обо всем без слов.

«Не слушай, какую чепуху он по пьянке городит. Сегодня сказал — завтра забыл, а ты все переживаешь. Не надо, Аленка, я-то тебя никуда не отдам».

«Нет, мама, — возразила Алена, — не зря ведь говорят, что у пьяного на языке, то у трезвого на уме».

Беда, как известно, одна не приходит. В мае Саню призвали на три года в Армию и отправили туда, откуда возвращались немногие — в Афганистан...

 

Алене оставалось проползти совсем мало. Перед ней берег понижался. По темному, сырому песку с плеском растекались мелкие волны. Какие-то черные мушки прыгали среди выброшенных недавним штормом водорослей.

Неожиданно кто-то спросил ее:

— Ленок, а где же мама?

Алена обернулась, — это была их курортница Надежда Александровна.

— Мама должна вот-вот подойти, — упавшим голосом сказала Алена. Она боялась, что Надежда Александровна не пустит ее одну в море или предложит купаться вместе.

— Ладно, Леночек, побегу я. Мои ребята там заждались меня, наверное. И Надежда Александровна быстро направилась в сторону навеса, под которым выстроились ряды топчанов.

Алена решила сделать короткую передышку. Пока она с трудом пробиралась через весь пляж к морю, отчаяние начало понемногу покидать ее. Но стоило ей остановиться, как оно обрушилось на нее вновь с ошеломляющей силой. «Двадцать миллионов погибло в войну не для того, чтобы такая калека, как ты, жила на свете!» — опять пронеслось в ее голове. Она знала, что не умеет плавать. Но, даже не только эта страшная и нелепая по своей сути фраза отца, и не горечь от сознания того, что она, Алена, быть может, никогда больше не увидит своего дорогого, любимого Саню, — а иное, чуждое ей до сих пор, неизъяснимое чувство толкнуло ее вперед...

Прохладная, перламутровая прозрачность волны приняла Алену, качнула, заставила на миг замереть гулко стучащее сердце. Сначала было мелко. И Алена пыталась плыть, пока чувствовала под ногами дно. В воде ей сделалось легче. Почти на уровне ее глаз до самого горизонта расстилалась голубовато-серая морская ширь. Алена не заметила, как ее стало относить немного глубже. Она даже сумела повернуть к берегу. Однако как ни старалась грести обеими руками — они не слушались. Ею впервые овладел страх.

— Надежда Александровна, помогите! — из последних сил крикнула Алена. Бездушная голубизна захлестывала ей лицо. «Саня! Сашенька! Ты же вернешься, правда? Ты вернешься! — не то вслух, не то мысленно повторяла Алена и глотала соленую воду, как слезы. — Ведь ты сказал, что любишь меня, а это... ради чего... нам с тобой стоит жить. Когда ты вернешься, Саня?.. Что же я наделала! Мама!..»

Голубизна хлынула ей в грудь, а над головой тотчас сомкнулась серебристая морская поверхность...