Я счастливый человек! Мне несказанно повезло с родителями и друзьями. С большинством своих товарищей по несчастью я познакомилась еще в 60-е годы, будучи в санатории на Карельском перешейке, куда занесла меня непутевая моя судьба.

И как бы плохо или хорошо не отзывались о Комарове, я до конца дней буду благословлять это место только за то, что там я впервые познала великую радость и роскошь общения. Именно роскошь — ведь многим из нас, в силу обстоятельств и болезней вынужденным большую часть жизни проводить в замкнутом мирке своих квартир, широкое общение недоступно. Разве что с родителями и близкими родственниками, но зачастую пораженный недугом речевой аппарат лишает и этой малости...

Если б не Комарово, где бы еще я нашла таких чутких и внимательных людей. Например, Никита Попов — инвалид-колясочник, полностью лишенный возможности самообслуживания. Ныне высококлассный инженер-программист. Фантазер, увлекающаяся натура, заядлый шахматист. Как-то раз, когда в санатории проводился шахматный турнир, Никита пригласил меня поучаствовать в нем. В то время познания мои в шахматах были весьма скудными: я точно могла сказать какая фигура как ходит — не более того. Но людей не хватало, формальности были соблюдены. И не беда, что в результате меня обыгрывали чуть ли не на первом ходу, ведь делалось это очень по-доброму, можно сказать — с любовью, особенно со стороны Никиты. Да и, в конце концов, не победа важна, а участие.

А Саша Кувалкин — тяжелый инвалид-опорник, сумевший получить университетское образование. Филолог, умница, обаятельнейший человек, хохмач, душа любой компании. Нам частенько доставалось от воспитателей, когда мы оказывались с ним вместе, особенно за обедом или за ужином, потому как наш стол в этом случае становился самым шумным — неуправляемым. Ухохатывались мы, что называется, до потери сознания. С помощью Саши мне удавалось хотя бы ненадолго избавиться от постоянного изматывающего внешнего и внутреннего напряжения. Расслаблялась я полностью — морально и физически. А надо сказать, что особенность детского церебрального паралича, которым страдали почти все ребята нашего санатория, состоит в частых непроизвольных сокращениях различных групп мышц или мышечном гипертонусе. Снять этот гипертонус можно только с помощью лекарств или... смехом. Саша проделывал это с особым искусством, во многом облегчая нашу жизнь.

Нельзя не рассказать и о Василии Труфанове. Инвалид-колясочник, энтомолог, литератор, переводчик-испанист — Вася Труфанов добился огромных успехов самообразованием. Болезненно стеснительный, молчун с задумчивым, пытливым взглядом прекрасных бархатно-карих глаз, постоянно пребывающий в каком-то ином — закрытом для непосвященных мире насекомых. Вася часами мог рассказывать увлекательные и забавные истории из жизни какого-нибудь жука иди бабочки. В это время он преображался, куда-то уходили все проявления болезни, исчезало заикание. Перед нами был совершенно здоровый человек.

К сожалению, невозможно рассказать обо всех таких же талантливых и достойных внимания дорогих моему сердцу людях. В общении с ними возникает удивительное ощущение внутренней свободы, раскованности, легкости. В то же время сохраняется глубина и содержательность разговора. Нет необходимости всякий раз подстраиваться под собеседника, тщательно подбирая слова. Я могу говорить со своими друзьями обо всем, включая сущий вздор, зная, что меня правильно поймут в любом случае, даже с полуслова. А это и есть счастье.

А наши родители — это особая тема. Не буду говорить о тех, кто отказался или, в лучшем случае, устранился от воспитания своих жестоко обделенных судьбой и от того вдвойне беспомощных малышей. Наверное, их как-то тоже можно понять. И Бог им судья...

Я хочу сказать о других. О тех, кто остался — таких немало. О тех, кто в течение многих лет совершали и продолжают совершать каждодневную, обыденную работу души и сердца, особо не задумываясь над этим, не превращая рождение больного ребенка во вселенскую трагедию и совершенно искренне и справедливо полагая, что жизнь надо принимать такой, какая она есть — со всеми ее горестями и радостями.

Талант любить дается не каждому. Но моих родителей природа наделила им сполна. В нашей семье не принято было выставлять свои чувства напоказ. Да этого и не требовалось. Природный такт, деликатность, сдержанность и в то же время — открытость, доброжелательность, глубокая и спокойная любовь, невыразимо бережное и нежное отношение моих родителей друг к другу и ко мне были заметны и неискушенному взгляду. И вызывали неподдельное восхищение не только у меня.

В семье со мной обращались на равных. Я не чувствовала себя в чем-то ущемленном или, тем более, ущербной. Наоборот. С моим мнением считались, со мной советовались. Я все время была в курсе всего, что происходило в нашем доме и за его пределами. Не могу представить себя вне семьи — отдельно от родителей. Несмотря на бесконечную череду больниц и санаториев, где меня пытались лечить чуть ли не с рождения — вплоть до пятнадцати лет, я постоянно ощущала незримую связь с домом, с семьей.

Воспитывали меня и мама, и папа, но так сложилось, что папа чаще оказывался немножечко посвободнее. И поэтому ему досталось больше, впрочем, им обоим досталось с лихвой.

Папа был замечательным человеком. Возможно, у многих других мальчишек и девчонок были не менее замечательные отцы. Но мой папа был для меня самым умным, самым добрым, ласковым и нежным, самым красивым. Папа очень много читал, бывало, читал целыми ночами. Чтение его было очень разносторонним. Любил русскую и зарубежную классику, читал много специальной и справочной литературы. Наверное, эта неуемная тяга к знаниям и помогала папе отвечать на мои многочисленные, бесконечные: почему? зачем? откуда?

Помню, как, выкупив очередное собрание сочинений, папа из тонких гибких листов глянцевитого с одной стороны картона ловко мастерил изящные футляры для каждой книги. До сих пор я пользуюсь собранной им библиотекой.

Сама я рано научилась читать благодаря афишам, попадавшимся в квартире на каждом шагу, когда папа подрабатывал распространителем театральных билетов. Мне очень нравились крупные разноцветные буквы, волнующий душу и приятно дурманящий голову вкусный запах свежей типографской краски.

Мне так не хватает тебя, папа!

Ты не только часто заменял маму: кормил, одевал. Разве можно забыть наши долгие, задушевные беседы, в которых значение приобретали даже не сами слова, но взгляды, прикосновения, молчание, понятное только нам двоим. Ведь когда ощущаешь себя единым целым с дорогим тебе человеком, слова становятся ненужными.

Навсегда останутся в памяти и наши пешие прогулки. Мы пользовались каждым удобным случаем, чтобы забросить хоть на время опостылевшую коляску — пройтись пешком. Не важно, была ли это поездка за город или в какой-то ближайший парк, лишь бы народу поменьше.

Особенно хороша в этом отношении была турбаза под Приозерском, раскинувшаяся по живописному берегу небольшого заливчика Ладожского озера. Лес, окружавший турбазу, был во всех направлениях пронизан множеством дорожек и тропинок. Невольно на ум приходило пушкинское:

 

 

 Что касается зверей, то для меня даже обычная в тех местах веселая беличья чехарда в утреннем лесу, выпорхнувшая из-под ног небесно-голубая сойка, переплывающий реку лось, неторопливо прошуршавший в траве еж — все было внове. Не говоря уже о той невиданной красоте, буквально обрушившейся на меня, вплотную обступившей со всех сторон.

Приветливо покачивали своими смуглыми ветвями сосны. Столбы солнечного света, сверху донизу пронизавшие лес, походили на трубы величественного органа, возносящего к небу музыку красоты, ее неповторимую мелодию, сложенную из стрекота кузнечиков, басовитого гудения шмелей и пчел, радостного птичьего гомона, прозрачного полета стрекоз и многого-многого другого.

А дорожки и впрямь оказывались неведомыми. Никогда нельзя было угадать, куда они приведут: в заброшенную ли деревушку, к дивному лесному озеру или просто к песчаному карьеру. Но в этом и заключалась особая прелесть наших прогулок. Мы выбирали первую попавшуюся тропинку и шли по ней куда глаза глядят. Папа обычно шел чуть позади. Его ласковая, надежная ладонь легко касалась моего плеча. Одно лишь это прикосновение вызывало во мне прилив веселой и доброй энергии, почти непоколебимой уверенности в своих силах. Чувство необыкновенного покоя и защищенности охватывало меня. Сама собой выравнивалась походка, плавнее становились движения, легче было удерживать равновесие. В какой-то момент папа убирал руку, все больше и больше отставая, и я шла одна. Но это уже не волновало. Страхи мои к тому времени улетучивались, а сам процесс ходьбы доставлял такое неизъяснимое наслаждение, что у меня оставалось единственное желание — чтобы тропинка никогда не кончалась.

Возвращались мы порядком измотанные, до предела уставшие — особенно я. Но все эти пустяки были ничто на фоне ни с чем несравнимой, всепоглощающей радости, которую мне удалось испытать.

Какое это было счастливое время! Папа был для меня целым миром. Он помог получить образование, научил общаться с людьми, и в большей степени ему я обязана всеми своими знаниями и умениями, всем хорошим, что есть во мне.

Чтобы из-за моей болезни не быть прикованными к дому, в конце 60-х родители, во многом отказывая себе, купили машину. И за двадцать с небольшим лет, во время папиных отпусков, мы все вместе исколесили почти пол-Союза, ночуя в палатках, узнавая новые города, знакомясь с людьми.

А сколько было поездок на выставки и в музеи, встреч с друзьями!

К сожалению, ничто это никогда уже не повторится: ведь почти семь лет назад папы не стало. И никогда больше мне не увидеть его ясные, добрые, все понимающие глаза, не услышать такой родной, негромкий, чуть хрипловатый голос. А горше всего то, что я никогда не смогу ответить ему такой же любовью, какую папа так щедро дарил нам с мамой.

Почему смерть так несправедлива к людям?! Почему она так безжалостно уводит от нас самых лучших, самых достойных, самых любимых в расцвете сил и таланта — на взлете...

У каждого из нас есть свое предназначение в жизни и все мы худо-бедно его придерживаемся, во всяком случае, пытаемся это делать. Думаю, папа успел сделать очень много, гораздо больше, чем ему было предначертано. И если б не смерть, кто знает, какие еще высоты его ждали. Папе удалось главное — он сумел вырастить и воспитать дочь. Построить небольшой уютный домик на Псковщине. А тот невзрачный, тоненький прутик, посаженный им возле этого дома, превратился в коренастый дубок, с мальчишески вихрастой зеленой кроной. В тихом шелесте его листьев мне иногда слышится папин голос.

Жизнь не щадила моих родителей. Тягот выпало на их долю более чем достаточно. Их поколение хлебнуло горя вдосталь. Тут и война, и оккупация, и блокада, ранения и болезни. Но, несмотря на все пережитые страдания, невзгоды и перипетии, наша семья была счастливой. Пожалуй, даже счастливее многих других семей, где все были здоровы и не знали войны.

Вот только жаль, что из-за меня ни папа, ни мама не смогли реализовать себя в любимом деле, им пришлось отказаться от своей мечты. А ведь папа был яркой, неординарной личностью, обладал недюжинными способностями. Блестяще закончив после войны вечернюю школу, поступил в Архитектурно-строительный институт. Он мечтал строить — «Друзьям на память города дарить».

Но судьба распорядилась иначе. Ему пришлось оставить учебу почти в самом начале. Какую-то очень небольшую часть своих архитектурных задумок и фантазий ему удалось осуществить в начале 80-х, когда они с мамой решили построить маленький домик на берегу Чудского озера. Я любовалась их слаженной, умелой и красивой работой. По-доброму завидуя и сожалея, что не могу присоединиться к этой маленькой дружной строительной бригаде.

Подобное занятие не было внове и для мамы. В 1945 году, не задолго до Победы, она работала на восстановлении Петергофа. Пришлось побывать и плотником, и паркетчицей, и разнорабочей — вот навыки и пригодились.

Не оправдались и мамины надежды. Ее безупречный вкус, портновский талант и умение учиться позволяли в будущем стать не просто швеей или закройщицей, а высококлассным модельером. Но... опять это проклятое “но”. Неумолимый рок, фатум, судьба — можно употребить любое слово, легче от этого не становится.

Милая моя, единственная, незаменимая моя мамочка. Ты до сих пор вскакиваешь по ночам по первому моему зову. Кормишь с ложечки, умываешь, делаешь тысячу самых необходимых вещей, заменяя непослушные мне руки и ноги.

Подскажи, родная, как оградить тебя от неотступно идущих по пятам старости и болезней, от всегдашней озабоченности, от затаенной тревоги и беспокойства за меня, кажется навсегда поселившихся в глубине твоих светлых ласковых глаз. Так хочется мне утешить, успокоить тебя, дать отдых вконец исстрадавшемуся сердцу. Бережно и нежно коснуться твоих с каждым днем все больше седеющих густых волос. Хочется приласкать, порадовать, развеселить — ведь улыбка так идет тебе. А говорить? Говорить ничего я не буду — мы друг друга поймем и без слов.

Все сказанное может показаться немного банальным, выспренним, чересчур эмоциональным, более того — смешным и наивным. А в действительности все обстоит гораздо сложнее, но, тем не менее, хочется сказать как можно больше добрых слов в адрес тех, кого я знаю и люблю.

Подчас мы до смешного стесняемся проявления добрых чувств. И, наверное, потому так скупы на них, особенно по отношению к родным и друзьям. Что ж — доброта всегда была дефицитом. И все-таки... Почему бы хоть раз в жизни не сказать хорошему человеку, что он хороший?

Когда-то кем-то удачно было сказано: «Люди появились на свет друг для друга». И, наверное, это действительно так, потому что все навязчивее становится страх потерять кого-то из них.

И, стало быть: